ИЗ КНИГИ СТИХОВ "ДВИЖЕНИЕ"



Книга стихов "Движение", издательство "Аслан", Москва, 1994 год.
Две части:
I-Новгород. 1975-1983,
II-Москва. 1984-1994.

I.

Решетчатый сонет

За мной следит решетчатая тень
с усердием шута, что парадоксы
плетет без умолку для царской пользы,
надев колпак дурацкий набекрень.

А пользы – чуть. Гораздо больше позы.
И мне играть с узором темным лень.
Куда занятней – спорить целый день
о разности поэзии и прозы.

Но все-таки: она за мной следит.
Решетка, сито, сеть - или магнит,
что тянет за собой зрачки и волю.

Поймать меня, просеять через боль,
наверно, метит. Ну и шут с тобой! –
Срифмую и рукой глаза прикрою.

1975



Храмины, храмы, хоромы.
Рощи античных колонн.
Переговоры с Хароном
и троекратный поклон:

Греция, Рим, Византия.
Дальше – рукою подать.
Дальше – российский вития
в бозе начнет почивать.

Ты западня моя, Запад.
Берег последний высок.
Сроки побед и парадов
бьются о желтый висок.

1979



Вышью облако крестом,
солнце – гладью. Желтый лучик
разобьется о горючий,
обо мне плакучий дом.

В сто лучей, на сто свечей.
Златорунная кифара,
семиструнная гитара –
эхом эллинских речей.

Незатейливый узор
по лазоревому полю.
Кифареда свитой вольной
легких пальцев перебор.

1979



Движение

По октябрю брести, по черноте
дождем отполированной до блеска,
по рыжим отблесками, и не ловить окрестность
силками слов. Полнеба оглядев,

оставить осень – осени. Прости,
пространство темное - лихое время.
Брести по водам и зеркальным верить.
Средь фонарей – как посреди олив,

И мгле, как солнцу, подставляя лоб
уверенно. Я не причастна
агонии окрестного пространства,
огням последним и дождям взахлеб.

С условием, что возвращенья нет,
шагаю в ритме собственного сердца,
вдыхаю безучастие бессмертья,
и выдох затуманивает след.

1975



"Я знаю всё – все козни, все крючки,
Все каверзы, что строятся любовью.
И сны мои мудреные легки,
И мудрость бережет мои виски,
Совиный глаз уставив в изголовье.

Я знаю всё. И не грозит печаль
собаки перед запертой калиткой.
Успела откричать и отмолчать.
И памяти каленая печать
бесстрастна, как буддийская улыбка".

Я знаю? всё? – Как я была глупа,
когда слагала памятник несчастьям,
еще не ведая, что вот – моя судьба
смеется и поигрывает снастью.

1977



Время играет против нас.
(мнение)


Мой дорогой, что времени – года?
Что за нужда ему – игра (и за, и против)?
Что океану – капли?
Как вода: туда-сюда
бурлит, но не уходит –
поскольку некуда.
Оно в круговороте.
И мы с тобой бежим
или парим.
И образуем пару,
и пируем
над сонным шпилем,
и вино смакуем.
И время не считает поцелуи.
А музы потешаются над ним.

1978



К вопросу об эмансипации



Самостоятельность моя –
самой стоять, не опираясь
на мужню руку. Всем на зависть:
не женщина, а статуя.

"Хозяин и его слуга
в тебе соседствуют на славу", –
так гостья редкая сказала
(а взгляд был темен и лукав).

"Свободно дышится, когда
живется, как тебе угодно:
варить не хочешь – спи голодной,
а кавардак – что за беда?

Не надо пальцы в кровь стирать,
стирая грязные рубашки,
терпеть нелепые замашки,
и что, и с кем, и где – гадать”.

Я соглашаюсь: “Брак суров.
Рабыней - легче. Вот несчастье.”
Но циферблатик на запястье
заторопил. И - не до слов.

Закрылась дверь. Опять одна –
могу свободой упиваться,
могу паяцем посмеяться,
необходимость осознав.

И посмеялась. Боже мой,
как время терпеливо длится,
пока молчу я над страницей
о нити, втрое скрученной.

1978



Гречанка

Вот я из бронзы смотрю –
из круглого зеркала, теплого.
– Я ль с головою кудрявой, как море?
Пью из тяжелого аска с узором двухцветным.
Сон виноградин душистый сладко тревожить.
Перебродили. А я – сонно куда-то бреду.
Как ослепительно желт
Кайроса гладкий затылок!
– Случай, не уходи! – в аске достанет вина.
Мне по-секрету шепнул тайну знакомый божок:
скоро прокиснет вино,
зеркало зелень убьет,
глина –в глину уйдет.
Кайрос, глупыш, оглянись!
Что тебе мраморный Рим?

1978



Ламентация

Молчит мой пыльный телефон,
поскольку ты – не телепат.
Но если ТАК потребно – ВСЁ возможно.
Завороженно, как в окно острожник,
гляжу: рука там вскруживает диск,
и возникает быстрый писк,
по проводу ко мне и -
так жду я, губы приоткрыв, и каменею.
Молчит мой серый телефон.
И шнур его – змея клубком.
И знаю я – молчит по ком.
1978

Время осени

1.

Осень цепкая. Ветер – скрипкою.
Уже некуда, темень! – А кроет.
И тоскует по девке паломник,
черный ворон по белой вороне.
Тема терпкая. Тьма безликая.

Сладкой прелью до смерти надышимся.
Освежит карамелькою мятной
снегопад. И устало услышим мы:
тишина воспарила над крышами –
голубицей меж сердцем и садом.

2.

Решетки, ветки, провода
черным-черны. Обнажены
все правила. И никогда
не будут, видимо, нужны
уловки карнавальных дней,
где нагота ничем прикрыта,
ничем особенным. – Как свиток –
узором греческих корней.

3.

Потемки, фонарные лики,
стенанья голубок с утра.
С утра уж темнеет, и хлипки
покинувшие маскерад.
Ты, темная наша природа,
не бейся, не бей о стекло.
Был день ослепительный подан,
но кто-то его уволок.
Немытое с лета окошко.
земля распростертая ниц.
Под серым – собаки и кошки,
и пристальный глаз голубиц.

1977



Пространство пыльное обняв,
я у ветров ищу защиты
от пустоты в углах разлитой.
Меняю угол – на коня.

На - камни дыбом – Карадаг,
переворот волны прибрежной,
меж городами поезда,
кругов кромешность.

Но пропитав себя насквозь
движенья приворотным зельем,
бреду я к дому и до слез
бездомную жалею землю.

1979



Свобода, здравствуй! Узнаю
твои сияющие очи.
Отечество для блудной дочки,
неупрекающий приют.

Вольноотпущеннице, мне
с тобою не наговориться,
но – налетаться летней птицей,
лишь волю чуя на спине.

Но – набродиться по слюде,
по серебру границы моря,
между набегами прибоя
путь не размытый разглядев.

Приют цикадовый ночной –
“Мускат” по кругу, незнакомцы,
стихи родные, в дальних солнцах
ахейцы, мчащие домой.

1982

Новгород, 1975-1982



II.


Последние стансы к Евгению


Ветер западный – стонут мосты,
что в пролет уже не пролететь,
что по горло нагнало воды:
захлебнуться, застыть, умереть.

Ветер западный нам поперек.
Перейти его – может снести,
унести далеко, на восток,
словно щепки сжимая в горсти.

Ветер западный. Небо летит,
позолоту сорвав с куполов.
То ли плачет кто, то ли свистит –
не расслышать за десять шагов.

Ветер западный морем налит.
И не только от слез по лицу
всё струится, плывет, и не вид-
но, как Ангел продрог на шпицу.

Ветер западный, Боже ты мой!
Прижимаясь к твердыне домов,
человек всё идет не домой,
словно где-то зовет крысолов.

Словно вышел недобрый ловить,
гнать вперед, лабиринтом водя.
- Умереть, захлебнуться, застыть.
– Успокойся, большое дитя.

Ветер западный скоро падет,
спать уляжется на мостовой.
Кто-то сильный мосты разведет
в час, когда ты вернешься домой.

1988



Из цикла "Портреты"

“Ах, быстрей бы весна”, – говорит.
В белом коконе снега
он устал. Из окошек сквозит.
День начался – как не был.

“Ах, быстрее бы лето пришло!” –
Ветер гонит потоки,
зонт выламывает – так весло
вырывают пороги.

“Ах, быстрее бы осень!” – писать
на заброшенной даче.
Задыхается город, как тать
в непосильной удаче.

“Ах, быстрей бы зима, – говорит, –
Новый год, свечки, Святки.
Ах, быстрей!”
Ах, куда он спешит
да бежит без оглядки?!

1988



Всего-то раз в деревне дачницей,
оставив долгие дела,
столичной, молодой, удачницей
легко и попросту жила.

Поглаживала срубы серые,
похаживала босиком,
приваживала одурелого
цепного пса и ни о ком

злых дум не думала. Не делала
в деревне больше ничего.
А запахи крестили стрелами.
А лбом в траву – нежней всего.

А в электричке, стоя каменно,
зубами сжала долгий хрип –
боль деда, крепкого крестьянина,
попавшего под "перегиб".

1988



В стольном городе просторном
нам бродить бы да бродить,
не покорно, а упорно –
жизнь разматывая в нить

улиц, дышащих бензином,
переулочков кривых.
И в круженьи вольном, длинном
всё-то – вдох, и всё – поддых.

Горевать бы о снесенных –
помешавших новизне,
гостевать бы в теплых, сонных
темных двориках, во сне

разметавших ветви. Так бы
из конца – в другой конец.
А Москва в проспектах зябнет,
вьется, рвется из колец.

Нам бы… Но на светлой кухне
я – послушная жена,
жду-пожду, пока не рухнет
домовая тишина.

У окна с мечтаньем вздорным
туго кутаюсь в печаль –
в красны розаны на черном,
кашемировую шаль.

1988



Все живы, говорю, все живы,
еще снуют.
Еще не стары, говорливы,
еще поют.

На кухнях и на дальних дачах -
кто переврет?
Всё чаще в храм хожу и плачу.
А рок – орет.

Детей раздора и развала,
нас гонит страх:
всё больше в голосах металла,
и сталь в глазах.

1989



Если начались такие дни,
что сгибают ветер пополам,
если дни такие - не словам
гнуться, пригибаться. Мы – одни
из немногих, но число нам – тьма
(непонятно – почему не “свет”).
Непонятно, почему с ума
не сошли, вдыхая этот бред.
На особой тройке нас несет,
заостряя ветром лик-лицо.
Кроме Бога – кто еще спасет?
Уж скорее – наградит свинцом
кто-то, уж скорее – монумент,
чьи-то память и мемориал –
вместе и раздельно. Кто сказал,
что – опять – решающий момент?
Этот блеф – который раз! Блюет
полдержавы, половина – спит
в летаргии. Снова – недолет
или перелет, или... Хрипи
музыку, вышептывай слова
горлом, сдавленным любовью и тоской.
Склонимся друг к другу – горевать,
хохотать и руку греть рукой.

1989



Пятерик

1.

И прилетает рыба – висит
в небе восточном.
Сон-дирижабль, чудище-кит
медленной ночью
по-над щекой – так что губам
просто коснуться.
Не оторвусь: двойня-судьба –
вся ли? – но в руце.

Всё ли ты понял? Я проросла
в небо навстречу.
Мой осторожный, не было зла.
Родина-вечер,
Родина-ночь, вече ворон
перед зарею.
Преображенье света, сторон
скроешь ли? – Скрою.

Были одни, стали – одно,
пульсы совпали.
Сфинксу – в песок, рыбе – на дно,
долги и дали.
Видимость тел долго у дел
в видимом мире,
словно не пел и не глядел
Сириус, Сирин.

Падает осень серым дождем
в бедные травы.
Как пережить? Не переждем
время облавы.
Мой осторожный, кто нам судья –
тот и учитель.
Клеточкой, вдохом каждым обняв,
с легкостью птичьей
я ли лечу, ты ли летишь –
так совпадаем.

Сирин пропел. Далее – тишь.
Время окраин.

2.

Не многих, а много – тебя одного.
Блудница?
Любила? – Люблю и сейчас, и всего.
Что снится
тебе, невозможный мой, не-меня-люб?
Не можешь
отпрянуть: не балуй! – Я не... Ловлю
не кожей,
не взглядом, не вдохом – душа дугой:
сгиб лука.
“Дай, Господи, счастья ему с другой!”
По-друга:
по-одаль, по-слушай, пос-смей... по-до-жду.
Светает.
Опять – как вчера, как в таком-то году.
Не знаю –
за что позволяется руку во сне
на спину
и руку под голову и... Не-не-не-
не сгину,
пока тебе нужно меня укорять,
покуда
ты любишь меня – опять и опять
я – буду.

3.

Выбивай дробь, выпивай свист,
выдыхай весть – а в ответ:
никого нет, никому – нет.
Потолка низ – белый-бел лист.

Не шали, лев, кошка, не вой,
дева, не смей – не живи.
Не с тобой твой. Он не твой – твой.
Смейся с пешими – с лешими.

Чтоб глаза – свет, Китеж из-под
Озера-Яр – глубоки:
словно дна нет, и на дне нет
водоворот-синь-тоски.

Рыба-царь мой, государь мой,
не ловлю я в невода.
Что мне надо – то дано той.
А мне – небыль, сине небо, синь-вода.

4.

Единым стали черный с белым,
и жажду утолил огонь,
и с горем – счастье, слово – с делом
сошлись, когда – ладонь в ладонь –
смеялась я, чтоб не заплакать,
и ты стоял, чтоб не сбежать.
Прошли полмига и полшага
от вечности до рубежа:
дележ-грабеж, рубите руку,
поскольку так – не разомкнуть.
Прощай! – Я не люблю науку
смотреть во след – на узкий путь.

5.

Змея убита, дождь – в горсти,
и ветер высвистан.
И закричал кулик: “Простись!”
И филин пристальный

взвопил и – вкруг луны круги,
всё слева катится,
накатывается и – ни зги:
разора матрица.

Метну перо в вихреворот,
в средину черную –
все прекратится, все пройдет,
закличет колокол,

и пропасть пропадет, и рожь
нальется слухами.
Мысль изреченная есть нож –
любой, хоть кухонный.

Вот радость катится домой
под красной радугой:
тамбовский волк – любимый мой,
мой рай ли, каторга.

Вот у окошка в уголке,
уж и не верится.
Но – свет в окне, перо в руке,
и - мелет мельница.

1989



Из цикла "Портреты"


На зеркале ни пятнышка. На пять
перстов, порозовевших от воды,
накину (как в серсо) пять перстней. Знать,
день преломился у - какой черты?
На пентатонике вплыву, как на челне,
на струге, на... (по гулу за окном)
Гуру, Учитель?.. Отче, кто во сне
в глаза глядел и вел куда? О ком
ком в горле? Только пента, панча, пять.
Напой “Take five”, я покиваю в такт.
Послушай, я опять, опять, опять…
Опять люблю? – О нет, совсем не так.
Переломились время, дом и дым
по линии, по грани. Загляни
за слом – ослом “от Буридана” (м-м-м).
Играет лютня им – совсем одним.

1990




Вприпрыжку, через черные, бегом.
По белым, мелу, - легким каблуком
не вдавливаясь, не вдаваясь в суть
(белила, беспорочнось). Не забудь.
По зебре – поперек, наискосок:
на белое – то пятку, то носок.
Размеренна разметка. Замело
дорогу снеголетным помелом.
Бело. А что там под? – не разобрать,
и я в пути запуталась, я – вспять,
я в оборот ключа, в круговорот
природы дома. Холодно. Коло-
тит. Колорифер. Колесо. Круги
перед глазами белы и легки –
как белые шерстинки, белый сон –
улыбкой окруженный с двух сторон.
Во сне я поняла, что нету тьмы,
пока есть я и ты, и Он, и мы.
Что белый свет все краски забелил,
вобрал, впитал, и – не видать чернил.

1990



Это май, это маятник
неба в мгновенье расцвета.
Витализмом из веток,
из веры, из вето возник
Конник белый на розовом,
голубогривом – беззвучный,
молчаливо научит
птиц без имени – отзвукам
Гамаюна и Сирина.
Сиры мы, голы и голодны.
Мы сиренью оденемся, головы
запрокинем: без имени
(ибо имени нет
соразмерного вечному)
крикнем: “милуй мя!” Вечером
в звездах опрокинется свет
наших глаз, что увидели
Конника дальнего белого –
ибо есть преломление целого
на росу и на пуговку кителя,
и на блики очков,
и перламутр обнаженной,
и на белые звуки и звоны
благовеста, и звяки коров.
Этот май, этот маятник тих:
сердце в мгновенье решенья.
И усталое стихотворенье
засыпает птенцом на груди.

1990



Что-то нынче случилось.
Смутно мятое небо
Намекает на милость
Тучных туч ради хлеба.
Эта сытая серость,
Эта жадная сырость
Облепила, разделась –
Как пред Рубенсом. Скрылось
Что-то очень – такое,
Что без слез – невозможно.
Душа девочкой воет,
Кривя губы. За ложный
След иль слет, за подмену
В венах – кто виноваты?
Свиты тучи-пелены
Усмирительным адом.
Диктовал Аристиду
Бог разумный рецепты
Очень личные. Свиток –
Зашифрованный лепет.
Хочешь знать что? – Холодный
День, протяжный и скверный.
А любовь и свобода –
Голова Олоферна.

1990



–Не печалься – не пятница.
–Но и не воскресенье.
Солнце медленно катится
К своему западенью.

Все монеты разменные
В шапки нищие брошены.
Разговорною пеною
Захлебнулись хорошие.

Тихо от отупенья
До отчаянья – вроде
После пьяного пенья,
Словно не происходит,

Не исходит послушно
Ежегодно, сегодня,
Вздыбив бедные души,
Вознесенье Господне.

1990



На краю – на околице
Одиночества голоса –
Обручальные кольца –
Кольца Мебиуса.
Непонятно, наглядно:
Вижу, да не осилить –
Замкнут адом и ладом,
Вьется дугами крылий
Путь серебряно-белый.
Путы спрятаны Богом.
Как посмел, как посмела
Рвать смешно и убого
Удивленное нечто
На изнаночный фокус?
Так кольцует калечных
Исколюченный логос.

1990



Неужли комора за спиной?
Из потьмы да в Потьму.
Этот свет – обломочный ночной
Одуванчик. Хоть бы
Обоюду, вместе (чур-чура!)
В тамариска пене
Заблудиться. Хоть бы до утра
Жить без сновидений.
И в желтковой рапсовой заре
Вскинуть выше руки
В голубое – голые. До-ре-…
Закружиться в круге
Гармоничном, города среди –
Разномерно-райски.
Неужели годы впереди?
Чтоб из маски – в майский,
В мой! И обнаженною травой
Под… – какие тайны?
Тонет в обороне тыловой
Твой смешок случайный.

1990



Вразлет – лед. Сети –
врезмет. Парус дырявый –
голосом гол ветер –
темя темно. Явно
сдавленно горло – горы
сгладились, изглодали
твердую твердь ором:
“Боже мой, Боже!” Дали –
до угасанья касанья.
Тоньше комарьего визга
(Боже мой, Боже) знанье:
вынырну, выгляну и ска –
жу, я скажу, и я (Боже!) -
сети вразлет – зацепили.
Пили – не выпили (горше)
Пруд Патриарший. Или
Не так и не там, и не с теми?
Время – вразмет – провалилась:
беда обитания – темень,
зябкая ласка и милость.
Парус дырявый – для криков:
“Не пропадай!” – Не пропажу
зрением нянчишь. А книгу –
Бог мой единственный скажет.

1990



Некому жалобу. – Небу?
В такт головою-плечами,
деревом-ветром, печальным
чибисом, хроносом. Лепо
ли? Или зренье закрыто,
скрыто внутри и снаружи?
Кто за? Полоний убитый.
жало и лоб. Или кружек
для подавания дара
нет, а на земь – недостойно?
Я бы нагнулась. Я жара
крови к лицу не запомню.
Кровник, жалей меня! Эта
тяга железа по шее,
пыльная цепь – кастаньетой –
вещие вещи. А в щели
для проникания к ткани
тесной, телесной, небесной –
молнией, трещиной, бездной -
руки ли? Божие длани?
Но пожалей меня – просто
за пожеланье жаленья –
запропастился наперсток,
больный синяк на колене,
дыбом щенячий подшерсток:
жуть умиранья-рожденья.

1990



Отказ от ревности


О нет, не надо. Надо "ничего”.
Черта – в окружность – в точку: понесло
вниз головой ненужной – бью челом –
бескрыло, стыдно, стыло: мне его,
ему – так надобно! И так убог
клубок, что всё равно: клобук, каблук –
всем весом. Бандерилью, вилы ль в бок –
ах, что уж! Расправляющийся лук,
накинутый, закрученный мешок,
где я не целью даже, пустяком,
одним из вариантов. Вар, ожог
неповторимости. О ком я? – Ни о ком.

1990



Живу дорически, то бишь без базы, без
основы, без основания на жизнь.
Пинг-понгом допинг долетает из
вне времени – напутствием на казнь:
казнись – коснись классической возни.
Возницей возникает пассеизм.
Я – пас. Паситесь, мирные во сне,
когда меня провозят мимо. - Из? –
Не важно. – Но куда? – Не в этом суть.
Скажу – забудете. А в этот самый миг
меня, быть может, выше унесут,
покрепче ухватив за воротник.

1990



Из цикла "Портреты"

В конспиративные года,
накухонные, хламовые,
с "Гамзой" горячечной, и – в дар –
пучком – цветами клумбовыми.
С издатом "там" и "сам". – " Когда
вернуть?" – "Уже через четыре" –
"Дня?" – "Нет же, часа" – "Ты куда?" –
"Зря телефон вы не накрыли
подушкой" – "Что?!" – "Люблю, люблю" –
"Ты только ничего не бойся,
не бейся" – "Я совсем не сплю" –
"Бессонница. Гомер..."
– Укройся,
вот так, плотнее: кот-баюн
всех убаюкает – не спросит.
Очнемся: сын – цинично-юн –
из Штатов письма шлет. И осень.

1990



Из “Разговоров с Мастером”


1.

Из глыбы неотесанной,
Из глаз непонимающих,
Из темноты прононсной,
Из жадно ожидающих
Тебя плечей (о, Господи!)
Создай, что получается.
А если надо – розгами,
Резцами, молчью, пальцами
Да речью над – надменною –
Что надо мною трудится –
Я понимаю (бедный мой!),
Я верую – получится!
Я под рукой – удобно ли
Тебе, создатель? Надобно ль
Взлететь, упасть? Я – пробная,
Попытка сбыться. Я – одна
Из (знаю!)- Измени меня
И сотвори: со-творчество.
Я под каким-то именем
(неважно) буду корчиться –
Устало и потерянно,
Покорно и таинственно,
Родив тебя (мистерия),
Мой Мастер (не единственный).

2.

Сверху вниз глаза –
На земле бродить,
Узловата нить –
Вместо пояса.

Выше высшего –
Пустоту святить,
Захлебнувшись – пить,
Ника нищего.

Сбоку, искоса –
Берегись, беглец,
Сбереги овец,
Разбежав глаза.

Отвернись! – полны
Зрачки мной и мной!
Неразумный Ной,
Взявший две луны.

3.

А теперь, отодвинув реторты и тигли,
Ресторации, ростры, летящие иглы
Человечьих строений – молений о небе,
Темноту настроений, слежавшийся пепел
Всех мостов и таинственной Родины, и
Философских камений, от жизни вдали,
Улыбнись, ибо векторы сходятся в миг,
Где и жив ты, и мертв, и юнец, и старик,
Где еще ты не жил, то есть не умирал.
Ты ладонями вверх – в кругосветный провал –
Дотянись до меня, ибо зреют глаза,
ибо зрят сквозь завесы и жаждут назад,
колесуют, вздымают и дыбятся светом
резким, как нашатырь. Шаг по берегу Леты,
и опять – после точки – начальное Слово,
лишь одно, и не будет второго.
А теперь, дотянувшись, черти на стене
И немей на свету, и засмейся во сне:
В макрокосме косматом единая мера –
Душа стоит души, Агасфер – Агасфера.

1990



Москва. 1984-94




Яндекс.Метрика